Валерий Колпаков
Об Анатолии Киселеве и некоторых других.
(июль 2020, февраль 2025)2
2.Всеволод Левенштейн.
С уходом Петренко вакантное место руководителя ансамбля достается Всеволоду Левенштейну. Историю этого периода он сам поведал в книге "Интерграл похож на саксофон".
 |
Книга вполне себе антисоветская, что вполне было ожидаемо. Весь период жизни в Советском Союзе представлен там страданиями автора среди по большей части ущербного населения. Светлым пятном на фоне этой мерзкой действительности для него был только американский джаз. Книга под завязку набита разными выдумками и сплетнями о жизни в Советском Союзе, коих в среде той творческой интеллигенции было навалом. Что неудивительно, поскольку сами они эти сплетни и выдумывали.
Есть в этой книге и рассказ о работе в ВИА "Добры молодцы". Вот этот период нам и будет интересен.
Вот как Левенштейн попал в "Добры молодцы":
|
-Гильбо договорился с Читинской филармонией о приеме меня на работу руководителем ансамбля «Добры молодцы» и дал телеграмму: «ВЫЕЗЖАЙ АСТРАХАНЬ ПРИНИМАТЬ ДЕЛА». В Астрахани Гильбо встретил меня, привез в гостиницу, потом на площадку. Я немного репетировал в Ленинграде и потому сразу вышел на сцену... Концерт катился весело, как колымага по ухабистой дороге. В первом отделении — обработки народных песен; во втором — дозволенный «попс». В финале мне, по чину, пришлось представить публике всех участников поименно, а Ляпка из-за барабанов громко объявил в свой микрофон: «Руководитель ансамбля Всеволод Левенштейн!» Я почувствовал, как по залу будто волна пробежала или внезапно, словно налетевшим легким ветерком, на гладь вод нагнало рябь. Фамилия Левенштейн для руководителя сказочных былинных добрых молодцев явно не подходила. Чисто стилистически, чисто семантически. Да и чисто исторически тоже. Известный факт — ну не было в глухой славянской старине Левенштейнов. Я вспомнил теплоход «Верхоянск», ... помполита с фамилией Новгородцев. Мне тогда почему-то казалось, что он бездетный. В тот вечер я стал его заочным приемным сыном, Всеволодом Новгородцевым. В тот же день сбрил джазовую бороду, оставив только попсовые усы. Джазисты хихикали, но не язвили. |
Отсюда сделаем вывод, что Левенштейн пришел в ансамбль осенью 1970 года и буквально после первых концертов в качестве руководителя взял себе псевдоним Новогородцев.
 |
Левенштейн:
|
Музыканты или певцы за пределами своей музыки и песен — подчас совершеннейшие овцы, которым нужен пастырь. Гильбо был для «молодцев» таким чабаном, но пас он не одну отару. Никто не знал, сколько коллективов было на его попечении. Известно только, что он таинственно исчезал посреди поездки, иногда надолго покидая ребят. Овцы роптали на пастыря, тот отговаривался тем, что платит обещанное... На длительных гастролях и в автономном плавании подводной лодки есть общее — предел, за которым не выдерживает психика. На подлодке официальным рубежом считались 45 суток, на гастролях чувствительные артисты, по моим наблюдениям, начинали выходить из строя после 28 дней. Новосибирск пришелся на 28-е сутки. В промерзшем насквозь городе советской депрессивной архитектуры предоставленные сами себе (Гильбо куда-то надолго исчез), без дела, «Добры молодцы» крепко закручинились. Разговоры о темных махинациях нашего директора ходили давно, хотя бы потому, что мы регулярно подписывали пустые платежные ведомости, которые Гильбо заполнял потом настоящими, но неизвестными нам цифрами. Но и это было не главное. Все понимали, что из Читы надо уходить. До нас дошел слух, что директор Омской филармонии Юровский после нашего концерта тепло отзывался о «Молодцах» на всесоюзной планерке. Дошел и другой слух, что министр культуры Фурцева зовет его в Москву стать директором Росконцерта. На импровизированном собрании решили: мне надо лететь в Омск, встретиться с Юровским, прощупать почву, а после этого смотаться в Читу и выяснить у директора филармонии, какие у нас ставки, то есть сколько денег полагается нам за концерт. Я достал из чемодана припасенный на всякий случай французский костюм цвета «наваринского дыма с пламенем» и полетел в Омск. Неожиданный приезд руководителя «Добрых молодцев» вызвал у Юровского сдержанное любопытство... Сказанное мной в прямом и грубом переводе с эзопового языка означало: «Мы — кассовый коллектив, знаем, что вы понимаете наш потенциал, хотим перейти в Москву, куда и вы вскоре собираетесь. Посодействуйте, вам же пригодится». Юровский ничем не выдал пойманную мысль. «Поговорите с Тихомировым в Росконцерте. Он о вас знает», — только и произнес он, давая понять, что аудиенция окончена. |
Из Омска Сева вернулся в Читу и у директора филармонии узнал, что Гильбо за свои услуги в качестве директора коллектива берет из общих заработков ансамбля четверть.
Левенштейн:
| В Красноярске появился встревоженный Гильбо — он, видимо, прослышал о моей поездке в Читу и встрече с директором филармонии. Было неприятное общее собрание, взаимные обвинения. «Молодцы» упрекали Григория Яковлевича в обмане и присвоении чужих денег, а он отбивался «по понятиям», утверждал, что вел себя честно, в рамках договоренности. Решили расстаться. |
Последний концерт этих гастролей был во Владивостоке.
Левенштейн:
|
Приехали во Владивосток, все как обычно — два концерта в день (в Доме офицеров). В первом отделении «Молодцы» играли, пели и разыгрывали русские песни: «Вечерний звон», «Лапти», «Про комара», «Метелки», «Утушка луговая», «Зачем сидишь до полуночи?». Песни эти Пашеко нашел в Ленинграде, в Публичной библиотеке, придумал к ним красивые оркестровки, а режиссер добавил мизансцены. Например, Ляпка объявлял: «Русская народная песня…» Тут вокалисты гитарами изображали движение метлой, а голосом — шорох метелок по тротуару. «…Метелки!» — радостно заканчивал Ляпка и давал счет. Первый день закончился успешно. За кулисы пришли всякие люди — музыканты, журналисты, девушки. «Где тут руководитель ансамбля?» — раздался громкий, уверенный командный голос. Меня привели, представили. Обладателем голоса оказался человек с фамилией Чаплин. Он был капитаном большого рефрижераторного теплохода, который привез из Вьетнама бананы. Двадцать тысяч тонн одних бананов. Узнав, что я выпускник Макаровки и в прошлом помощник капитана, он вцепился мне в руку и настоял, чтобы я тут же, немедленно ехал к нему в гости. Капитан разошелся, достал из другого шкапика другую бутылку с другим диким корнем и предложил обсудить программу культурного обмена. «Ваши ребята, — сказал он, — обязательно должны прийти в гости к моим морякам. Обязательно! Ты обещаешь, Всеволод Борисович?» ... Я не хотел разочаровывать гостеприимного капитана и сделал все, чтобы главные «молодцы» приехали на встречу с командой и обед. За стол сели часа в два, я напомнил ребятам, что у нас первый концерт в шесть часов, в пять надо быть на площадке, в четыре покинуть судно. «Если будут предлагать выпить — отказывайтесь», — сурово предупреждал я, на что «молодцы», люди достаточно взрослые и, как казалось мне, ответственные, только махали руками: мол, не учи жить, сами знаем. Минут через десять после начала застолья по столу пошла бутылочка. «Ребята!» — сказал я трагическим голосом, но слушать меня уже никто не хотел. Артисты только взмахивали руками, в которых была зажата наполненная рюмка. Мои попытки увещевать напоминали кудахтанье всем надоевшей курицы. Я не выдержал и покинул этот вертеп вместе с барабанщиком Ляпкой, тоже отказавшимся от спиртного. Мы приехали на площадку часам к пяти. Наш звукотехник, мужчина средних лет, с носом, похожим на сливу, и оттого получивший прозвище Лиловый, заканчивал подключение аппаратуры. Лиловый видел жизнь как череду разочарований, обманов, несчастий и говорил, по выражению Маяковского, «голосом, каким заговорило бы ожившее лампадное масло». — А где ребята? — спросил он. — Скоро придут, — ответили мы с Ляпкой, внутренне содрогаясь. Вскоре открылись двери, в зал пустили зрителей. Путь назад был отрезан, концерт отменять было поздно. Оставалось надеяться неизвестно на что. За 10 минут до начала концерта из фойе в зал, двигаясь к сцене, проковыляли три фигуры главных солистов. Белый тащил гитару за собой, волоча ее по полу. — Боря! Что мы будем делать??? — спросил я его в артистической, когда он пытался натянуть на себя былинные русские сапоги с загнутыми вверх носками. — Р-р-работать… — уверенно ответил Белый, упал на бок и заснул мертвецким сном. Пашеко держался на ногах, но на сцене путал слова и порядок, радостно объявляя название песен раньше времени. Ляпка пришел в необычайное возбуждение, выскочил из-за барабанов и, выйдя в кулисы, выдернул из розетки штепсель провода, питавшего звуковую аппаратуру. — Сева! — прошипел он мне заговорщически. — Объяви, что аппаратура сломалась! Концерт отменяется! В эту минуту за кулисы пришел Лиловый, увидел выдернутый шнур. — Ну вот… — сказалон своим скрипучим голосом. — Кто-то выдернул питание! — И воткнул розетку. Не знаю, как мы пережили эти два позорных концерта. Публика, естественно, все заметила. Люди возмущались, жаловались администрации. Местная филармония вынуждена была написать письмо в Читу, где излагались подробности этого возмутительного события. Гастроли наши на этом, собственно, заканчивались. Мы возвращались в Читу за расчетом, но теперь этот расчет мог обернуться увольнением по статье. С Гильбо мы разругались, он не только не хотел покрывать нас, но мысленно потирал руки: я же говорил! Из дирекции дали знать, что нас всех вызывают на профсоюзное собрание, которое будет решать вопрос о нашем увольнении по статье 47 Трудового кодекса СССР, именуемой в народе «волчий билет». С такой статьей на работу нигде не брали как минимум в течение года. Рушились планы. Прощай, Ленконцерт. Прощай, Москва. Прощайте, «Добры молодцы»... Перед голосованием по нашему делу я попросил слова. «Все, что сказано в письме из Владивостока, — сказал я, — абсолютная правда. Мы заслуживаем суровой кары и справедливого наказания. Но прежде, чем вы примете решение, позвольте мне рассказать о том, как это было». ...я нарисовал им подробную картину ... встречу с моряками, желавшими от всей души угостить друзей-артистов, и, как следствие, фактический срыв двух концертов во владивостокском Доме офицеров... «Я прошу только об одном, — сказал я в заключение, — поставьте себя на наше место». Собрание как-то смущенно зашуршало, люди стали тихо расходиться. Назавтра я договорился с филармонией о том, что мы уволимся по собственному желанию. Директор возражать не стал, дав понять, что грязное белье с нашей оплатой и пустыми ведомостями мне тоже ворошить не надо. |
Дальше "молодцы" вернулись в Ленинград и попытались устроиться в Ленконцерт:
|
Путь наш лежал в Ленконцерт, тем более что популярные «Поющие гитары» уже протоптали первую тропинку по идеологической целине — можно было идти в след.
Худруком Ленконцерта был тогда Дмитрий Иванович Тимофеев, в прошлом актер, получивший звание заслуженного артиста после исполнения им в каком-то спектакле роли Ленина. Роль ему дали, думаю, за внешнее сходство. Лысина, рыжеватые виски, росту небольшого. Роль повлияла на дальнейшую судьбу Дмитрия Ивановича, он жил с легким ощущением непреходящей ленинианы и носил частицу Владимира Ильича в своем образе, никогда, впрочем, не пережимая. Внутренний Ленин вел его чутким курсом, не позволял ему совершать политических ошибок, допускать оппортунизм или подкоп под святыни социализма. Быть может, все было проще — надоели неприятности, неизбежно возникавшие вокруг успеха «Поющих», и еще один источник головной боли руководству Ленконцерта был не нужен. Короче, просмотр мы не прошли. |
О каких неприятностях, связанных с успехом "Поющих гитар" идет речь, Сева не говорит. И не говорит сознательно. Чтобы сложилось впечатление, что неприятности эти общие, и связаны они с исполняемой обоими коллективами музыкой, которая и была, как бы, "подкопом под святыни социализма". Для этого и был вставлен в этот абзац Тимофеев в образе Ленина. Намекая читателю, что именно он не взял "молодцев" в Ленконцерт, исходя из своих политических взглядов. Однако это попытка выдать желаемое за действительность. Руководил Ленконцертом Г.М.Коркин. Он не боялся идти поперек мнения других руководителей Ленконцерта. Последние слова всегда было за ним. Вот, например, как происходил прием на работу в Ленконцерт ВИА "Поющие гитары":
|
Прослушивание проходило в Клубе «10-летия Октября», а для обсуждения худсовет переехал в Ленконцерт. Гамбурцев был единственным, кто на том худсовете нас поддерживал... Он открыл заседание, сказал, что это новое слово в музыке, что это нужно. А все остальные члены худсовета на нас ополчились со страшной силой: «Да, что это такое? Это же жалкая пародия на Битлз! Это растлевающее искусство, низкопоклонство, подражательство…» Но Коркин был очень хорошим директором, мудрым хозяйственником. Может быть, он не очень хорошо разбирался в музыке, но в коммерции был силен – сразу почувствовал, что это новое дело, и что «Поющими гитарами» можно торговать. Он не боялся ничего. Хоть не был членом партии, зато каждый квартал план на 120 процентов выполнял.... Короче, Коркин всех выслушал и говорит: «Ну, все сказали? Теперь я скажу. Мне нравится! Я их беру на работу!» И все наши подхалимы тут же загалдели: «Да, да! Конечно! Это замечательный коллектив, перспективный». |
Или вот, как о нем вспоминал композитор и музыкант Эдуард Кузинер:
| В Ленконцерте тогда был замечательный директор – Коркин Георгий Михайлович. До этого он работал директором Кировского театра, но после бегства Нуриева, как тогда водилось, его из театра уволили. Но зато Ленконцерт при нем был мощной организацией. У него был потрясающий вкус, он вникал во все дела. И все, что он делал, оказывалось правильным. Например, если вся свора говорила НЕТ, он говорил ДА, или наоборот – и он всегда был прав. |
Короче говоря, если этот человек видел в артисте потенциал, то чужое мнение его не останавливало. Именно Коркин не захотел брать ВИА «Добры Молодцы» в Ленконцерт. И причины тому никак не связаны были с идеологией или успехом "Поющих гитар".
За "молодцами" тянулся шлейф алкогольных скандалов и срывов гастролей. А кроме того, их музыкальное прочтение некоторых народных песен так же было неоднозначным и вызывало раздражение. Именно эти аспекты не понравился Коркину в этом коллективе.
Причем Коркину уже приходилось слушать раньше этих музыкантов, которые работали в оркестре Вайнштейна. Об этом прослушивании тоже есть рассказ в книге Левенштейна:
|
Концерты-лекции сделали свое дело, постепенно создавалось впечатление, что место оркестра — не в танцевальном зале, а на большой сцене. На эту большую сцену мы пробивались весь 1968 год. Помню лето, когда мы ежедневно по жаре тащились в Дом моряка на репетиции, играть давно уже выученное. Боевой дух падал, в тромбонах шли разговорчики. «Мальчики! — кричал Иосиф Владимирович. — Что вы разговариваете на репетиции! Коркину это не надо!» Коркин, он же Георгий Михайлович, был руководителем Ленконцерта. Человек строгий, партийный, в Ленконцерте его уважали и боялись... При Коркине появилось несколько новых проектов («Поющие гитары», «Ровесники»), он также согласился принять оркестр Вайнштейна на репетиционный период, понимая рискованность предприятия. Как все руководители творческих организаций, Коркин находился между молотом и наковальней, он должен был сочетать новизну и смелость искусства (для выполнения финансового плана) с идеологической выдержанностью (чтобы не иметь неприятностей сверху). Вайнштейн тоже находился между молотом и наковальней — он должен был протащить на сцену джаз (в этом была его историческая роль), сломав сопротивление худсовета. Между Вайнштейном и худсоветом шла позиционная война, обе стороны сидели в окопах и отвоевывали друг у друга сантиметры территории. Худсовет заваливал нас на каждом прослушивании, из месяца в месяц, десять раз подряд. В пустом зале появлялась группа мрачных людей, которые молча садились, не снимая пальто зимой, и делали знак начинать. Нашей тяжелой артиллерией было благосклонное отношение Союза композиторов (А. Петров), авторитет, заработанный на лекциях, пластинка на «Мелодии». Оружием помельче были оркестровки советских песен, всякие незначительные компромиссы, свидетельствовавшие о том, что мы не американский оркестр, готовы поступиться, быть как все. Иногда ради высокой идеи И. В. шел на прямой обман, на подлог. «Георгий Михайлович, — сладким голосом объявлял он в темный пустой зал, — сейчас мы сыграем вам вариации на тему русской песни „Ах вы сени мои, сени!“. Мальчики!» — говорил он нам тихо, подмигнув и давая понять, что вот сейчас мы их и надурим. Задудела, завыла, загрохотала наша гора железных труб. В композиции модерниста Чарли Мингуса, написанной на три четверти, где-то в ближе к концу, в оркестровом тутти, трубы в верхнем регистре громко и натужно играли в унисон нечто похожее на пресловутые «Сени». Всего несколько тактов, но ничего — это и есть главная тема, а все остальное — вступление, разработка, кода. «Ну как, Георгий Михайлович? — подобострастно поинтересовался Вайнштейн. — Понравились вам наши „Сени“?» Коркин сидел в полутьме, но видно было, что он от такой наглости побагровел. Он сдернул с головы свою большую пролетарскую кепку, хряснул ею что есть силы об пол и истошным голосом хрипло заорал: «Какие, на хер, сени!!!» Так закончился еще один худсовет. |
Вот такие обработки русских народных песен практиковались в той джазово-эстрадной тусовки Ленинграда, из которой и вышли музыканты "Добрых молодцев". И нет ничего удивительного в том, что проблемы по этой части преследовали ансамбль на всем протяжении нахождения в нем ленинградских музыкантов-"основателей".